Краснухина Е.К.
Ритмичность, повторяемость, пульсация, вечное возвращение бытия, в особенности бытия социального, являются его важнейшим признаком. Социальная жизнь ритмична как воспроизводство (репрезентация), как вечное возвращение прошлого в традиции (регрессия), как пульсация исторической памяти и беспамятства (фармакон). Социальная память есть разновидность письма. Ритм письма создает рифма. Периодичность, цикличность письма заключается в том, что в рифме слова повторяются друг в друге, оставаясь при этом разными словами. Феномен ритма может быть тематизирован как проблема повторения, повторения не одинакового, не тождественного, не того же самого.
Мы живем в мире массового производства стандартных идей и вещей, в эпоху клонирования. Поэтому в современной социально-философской мысли драматизируется принцип тождества. Ритмизированное бытие-повторение противопоставляется бытию-равенству, бытию-подобию, бытию тождеству мысли и ее объекта. Как сказал Делез, “голова — это орган обменов, а сердце — влюбленный орган повторения”[1]. Обменивается подобное и равноценное, поэтому в обмене торжествует принцип тождества. Повторяется, в отличии от обмена, то, что единично и уникально, что лишено подобного и равноценного. Повторяется ритмичное, рифмованное, поэтическое. Поэму как художественную уникальность мы можем воспроизводить, только уча наизусть. Иначе говоря, мы принимаем ее не умом, а сердцем, что не передается русским языком, указывающим на уста как на орган повторения, но зато очевидно во французском par coeur или в английском by heart. Пульсации сердца резонируют с ритмом и рифмой поэтического. Так мы приходим к парадоксальному выводу: подлинно повторяется только неповторимое.
Философский проект Ницше заключался в том, чтобы сделать из повторения объект воли. Философский дискурс постмодернизированного ницшеанства следующего века уже видит в объекте повторения объект эротический. “Всякое воспоминание эротично”[2], а сексуальность внезапамятна. В чем заключается эротический характер памяти, воспоминания, повторения?
Ноумен воспоминания — это чистое прошлое, прошлое в себе, прошлое, никогда не бывшее настоящим. Виртуализация такого образа состоит в том, что объект памяти всегда дан как воспоминание, а не как восприятие, он существует только как “всегда уже бывший”, хотя и непонятно, где и как, он переживается как потерянный и обретенный вновь. Этот ностальгический характер памяти, связанное с ней погружение в некое deja vue, ощущение утраты, желанности и неполноты обретения потерянного и составляет ее эротическое начало. Память эротична, поскольку представляет собой идеализацию прошлого, возведение его в незапамятный образец, переживаемый в воспоминании, возвращении, повторении так, как он не мог переживаться в модусе настоящего. Платоновский Эрос и есть это припоминание, возвращение к идеальному истоку и обоснованию вещей, любовь к оригиналу, узнаваемому в копии.
Почему реальным объектам можно поставить в соответствие образы-восприятия, а объектам виртуальным — образы-воспоминания? Не естественнее ли счесть желаемое, виртуальное, не относящееся к принципу реальности, фантазмом, игрой воображения, а не продуктом памяти? Поскольку память эротична, а эротизм представляет собой продуктивную способность воображения, память оказывается воображением прошлого. Сама психоаналитическая версия фантазма полна реминисценций платоновских идей припоминания, повторения, регрессивности памяти. Благодаря этому внутреннему родству Эроса и Мнемозины, памяти и желания воображаемое принимает форму воспоминания.
Оптический эффект памяти заключается в том, что у всего видимого в воспоминании недостает его “законной половины”, которая остается невидимой, утерянной в прошлом. Объект потребности — это то, чего нам недостает, а объект желания — это тот, которому недостает половины самого себя. И в этом смысле объект желания идентичен объекту памяти. Символическая загадочность, неполнота образа-воспоминания, эффект присутствия его отсутствия создает эротически-ностальгическую ретроспективу памяти. Потерянный не означает полностью отсутствующий, подобно вещи, пропавшей и разыскиваемой в доме. Одновременно, несмотря на свое подразумеваемое существование, утраченный не значит присутствующий, подручный, имеющийся в наличии, актуальный. Содержание памяти и утеряно, но не навсегда, и возвращается, но не целиком и полностью. Воспоминание не означает полного возвращения прошлого, каким может быть обретение потерянной и вновь найденной вещи. Воспоминание — это присутствие отсутствующего, это восприятие чего-то как потерянного. Постоянное ощущение утраты есть скорее состояние гипермнезии, чем амнезии.
Память, таким образом, по существу своему есть чувство утраты, а не обретения, или эротическая игра повторения. Желанный значит утерянный, ностальгически переживаемый, возвращенный, но не полностью, теряющий свою идентичность в двойнике и копии, принципиально не тождественный себе в своем повторении.
Современная философия рассматривает две модели повторения. Одним из них является повторение, обусловленное регрессом. Регрессия есть вечное возвращение прошлого, которое не зависит от собственных будущих повторений. О другом виде ритмического возвращения можно сказать, что “королевское повторение — это повторение предстоящего”[3], т.е. повторение будущего, лишающее прошлое и настоящее их автономности. Само повторяемое в этом случае теряет свою идентичность, а различие становится и результатом и условием ритмического повторения.
Память оказывается кругом времени, совпадающим с кругом обоснования, в котором обоснование в свою очередь зависит от обоснованного или прошлое порождает настоящее, а каждое новое настоящее создает из себя новое прошлое. Детерминистический метод спрашивает у прошлого о настоящем, герменевтический вопрошает о прошлом настоящее. В первом случае прошлое повторяется, отражается в настоящем, а во втором — настоящее отзывается, повторяется в прошлом.
В ритмических пульсациях памяти о прошлом оно возникает всякий раз заново, увиденное (как ретро-спекция) из каждой новой современности и актуальности. Воспроизводимое и воспоминаемое прошлое становится величиной переменной, а вовсе не константной, как полагает сакрализующий его исторический здравый смысл, вечно возмущающийся постоянной деконструкцией прошлого и его “непредсказуемостью”. Наша эпоха и на уровне социальной реальности, и на уровне социальной дискурсивности движима двумя разнонаправленными интенциями: с одной стороны, страстью к повторению, ибо все уже было в прошлом и отныне оказывается только цитированием ранее реализованных возможностей, все изготавливается для всех под ксерокс, под копирку, а с другой стороны, страхом быть повторенным, буквально скопированным и размноженным, лишенным тем самым авторства, индивидуальности, самости.
